Идиллія Бѣлаго Лотоса [Идиллия Белого Лотоса] - Мейбл Коллинз

Въ этотъ моментъ мнѣ показалось, что меня кто-то или что-то отрываетъ отъ нея, и я ухватился за край ея одежды; но руки мои безсильно опустились; выпустивъ его, я словно пересталъ сознавать самое присутствіе Царицы. Я чувствовалъ невыносимое физическое раздраженіе. Отходя отъ нея, я закрылъ глаза; теперь я съ усиліемъ открылъ ихъ. Передо мной былъ только прудъ, весь испещренный экземлярами царицы цвѣтовъ, которые величественно плавали на поверхности воды. Солнце обливало своими лучами ихъ желтые сердцевины, въ которыхъ мнѣ мерещилось золотистое сіяніе ея волосъ. Но голосъ, въ которомъ слышалось скрытое бѣшенство, хотя онъ говорилъ медленно и съ ровными интонаціями, вывелъ меня изъ задумчивости и сразу отогналъ прочь мои мечтанія. Повернувши голову, я съ удивленіемъ увидѣлъ Себуа, стоявшаго съ опущенной головой и со скрещенными на груди руками между двумя послушниками, а рядомъ съ собой высшихъ жрецовъ, Агмахда и Каменбаку. Первый что-то говорилъ, обращаясь къ садовнику, и я скоро понялъ, что этотъ, послѣдній, впалъ въ немилость изъ-за меня, хотя я и не могъ угадать за что именно. Жрецы поставили меня между собой, и я увидѣлъ, что мнѣ ничего другого не осталось дѣлать, какъ идти съ ними. Мы молча направились къ храму, и я снова вступилъ въ его мрачныя нѣдра.

Глава V.

Меня привели въ покой, гдѣ только что передъ тѣмъ кончилась утренняя трапеза жрецовъ, онъ былъ почти пустъ. Каменбака и Агмахдъ остановились у одного изъ оконъ, продолжая разговаривать тихимъ, сдержаннымъ шопотомъ; двое послушниковъ посадили меня за столъ и принесли намазанныхъ масломъ пироговъ, плодовъ и молока. Они прислуживали мнѣ, не говаря ни слова, и я чувствовалъ себя неловко передъ этими юношами, на которыхъ смотрѣлъ съ почтеніемъ, какъ на людей, болѣе меня знакомыхъ со страшными тайнами храма. Я ѣлъ пироги, удивляясь про себя тому, что ни одинъ изъ видѣнныхъ мной до сихъ поръ послушниковъ даже не заговаривалъ со мной; но, оглянувшись мысленно на свое короткое пребываніе въ храмѣ, я вспомнилъ, что меня ни раза не оставляли наединѣ ни съ однимъ изъ нихъ. Вотъ и теперь: Агмахдъ и Каменбака остались въ залѣ, и на лицахъ прислуживавшихъ мнѣ мальчиковъ я читалъ нѣмой страхъ. И мнѣ казалось, что то не была робость, внушаемая, вообще, школьнымъ учителемъ, который пользуется своими глазами, какъ обыкновенные смертные, а страхъ передъ какимъ-то волшебнымъ, многоокимъ наблюдателемъ, котораго нельзя обмануть. На лицахъ ихъ не видно было и проблеска выраженія: они дѣйствовали, какъ автоматы.

Слабость, которую я чувствовалъ передъ тѣмъ во всемъ тѣлѣ, уменьшилась послѣ завтрака, и я поспѣшно всталъ изъ-за стола, чтобы посмотрѣть въ высокое окно, такъ мнѣ хотѣлось знать, въ саду-ли еще Себуа; но Агмахдъ выступилъ впередъ, сталъ между мной и окномъ и устремилъ на меня свой невозмутимый, внушавшій мнѣ такую робость, взглядъ.

— Пойдемъ, произнесъ онъ и, повернувшись, вышелъ вонъ; я послѣдовалъ за нимъ, опустивъ голову, чувствуя что теряю, не зная отчего, всякую энергію и надежду. Я не могъ-бы сказать, почему, глядя на расшитый край бѣлой одежды, такъ плавно скользившей по полу впереди меня, мнѣ казалось, будто я иду за своей судьбой. Моя судьба! Агмахдъ, типичный храмовой жрецъ, истинный глава высшихъ жрецовъ — моя судьба!

Мы прошли нѣсколько коридоровъ и вступили въ широкій проходъ, ведшій отъ большихъ дверей храма въ Святая Святыхъ. При видѣ его меня охватилъ ужасъ, несмотря на то, что солнечный свѣтъ врывался въ него сквозь рѣшетки двери и, казалось, смѣялся надъ его густымъ мракомъ; и, однако, мой страхъ передъ Агмахдомъ былъ такъ великъ, что, оставшись съ нимъ одинъ на одинъ, я покорно послѣдовалъ за нимъ въ полномъ молчаніи. Мы пошли по коридору; съ каждымъ робкимъ шагомъ я все больше приближался къ двери, изъ которой тогда, во мракѣ ночи, выступило гнусное видѣніе. Я внимательно разсматривалъ стѣны, хотя при этомъ испытывалъ тотъ особенный страхъ, съ которымъ, вѣроятно, приговоренная къ мукамъ душа, глядитъ на орудія духовной инквизиціи. Разъ только человѣкъ ясно созналъ предстоящую ему неизбѣжную гибель, онъ уже не въ силахъ оторвать отъ нея глазъ, такъ приковываетъ она къ себѣ его вниманіе. Такъ и я, весь пронизанный слѣпымъ ужасомъ, всматривался въ стѣны коридора; и мнѣ чудилось, что онъ замыкался за нами по мѣрѣ того, какъ мы подвигались дальше, и окончательно отдѣлялъ меня отъ того прекраснаго сіяющаго міра, въ которомъ я жилъ до сихъ поръ.

Благодаря внимательному изученію гладкихъ пугавшихъ меня, стѣнъ, я замѣтилъ, когда мы стали подходить къ ней, небольшую дверь, стоявшую подъ прямымъ угломъ къ двери капища. Не будь мое вниманіе такъ напряжено, я бы и не примѣтилъ ея, такъ былъ густъ мракъ на этомъ концѣ прохода въ сравненіи съ яркимъ солнечнымъ свѣтомъ на другомъ. Какъ я ужъ сказалъ, дверь была подъ прямымъ угломъ къ стѣнамъ святилища, совсѣмъ рядомъ съ его дверью, но въ боковой стѣнѣ коридора. Мы приблизились къ ней. Теперь мнѣ казалось, что я шелъ помимо своей воли, потому что, располагай я собой, я-бы направилъ шаги назадъ, туда, гдѣ ярко сіяло солнце, украшавшее міръ цвѣтами и дѣлавшее жизнь прекрасною дѣйствительностью, а не безобразнымъ, невообразимымъ кошмаромъ!

Мы подошли къ этой двери, Агмахдъ остановился и приложилъ къ ней руку, затѣмъ онъ обернулся и, глядя на меня, промолвилъ своимъ ровнымъ, спокойнымъ голосомъ: „Не бойся: это святилище — центръ нашей обители, и его близкаго сосѣдства достаточно, чтобы исполнить насъ силы“.

Повторилось то-же самое, что произошло въ аллеѣ при моей первой встрѣчѣ съ Агмахдомъ, когда голосъ его старался внушить мнѣ бодрость: и я съ усиліемъ поднялъ глаза и взглянулъ на него, думая найти на красивомъ лицѣ то поощреніе, которое мнѣ слышалось въ тонѣ голоса. Но его тамъ не было; на меня спокойно, невозмутимо смотрѣли его голубые глаза, какъ всегда безжалостные, неподвижные; и въ одно мгновеніе душа моя, пораженная ужасомъ, ясно прочла въ нихъ всю жестокость хищнаго звѣря. Онъ отвернулся отъ меня, отперъ дверь и прошелъ первый, держа ее открытой, чтобы пропустить и меня; и я послѣдовалъ за нимъ, да, хотя мнѣ показалось, что ноги подо мной подкашиваются, и я проваливаюсь въ пропасть.

Мы очутились въ комнатѣ съ низкимъ потолкомъ, которая освѣщалась широкимъ окномъ, продѣланнымъ высоко въ стѣнѣ; она была вся задрапирована дорогими тканями и увѣшана красивыми занавѣсями; вдоль стѣны стояло низкое ложе. При взглядѣ на него я вздрогнулъ: самъ не знаю, почему мнѣ тотчасъ-же пришло на умъ, что это — то самое, на которомъ я спалъ въ прошлую ночь. Я не могъ глазъ отвести отъ него; а между тѣмъ, комната была роскошно убрана, и въ ней было немало красивыхъ вещей, на которыя стоило-бы посмотрѣть. Но я съ замираніемъ сердца спрашивалъ себя, зачѣмъ перенесли это ложе изъ кельи, въ которой я провелъ предыдущую ночь; я смотрѣлъ на него и терялся въ догадкахъ… Вдругъ, я замѣтилъ, что кругомъ стояла глубокая, полная тишина, и меня охватило чувство одиночества; я быстро обернулся, сильно встревоженный. Да, его не было! Онъ ушелъ, страшный жрецъ Агмахдъ ушелъ, не прибавивши ни слова, и оставилъ меня одного. Что это значило? Я подошелъ къ двери и дернулъ ее; но оказалось, что она была не только закрытой, а даже запертой на замокъ: я былъ узникомъ.

За что?

Я обвелъ глазами толстыя каменныя стѣны, взглянулъ на высокое окно, вспомнилъ о близкомъ сосѣдствѣ святилища и бросился на ложе, закрывъ лицо руками…

Думаю, что пролежалъ такъ нѣсколько часовъ. Я не смѣлъ встать, не смѣлъ произвести ни малѣйшаго шума. Мнѣ не къ кому было апеллировать, кромѣ какъ къ безжалостнымъ голубымъ глазамъ жреца Агмахда; и я лежалъ на своемъ ложѣ, плотно зажмуривъ глаза, не смѣя разглядывать своей тюрьмы, молясь только объ одномъ, чтобы никогда не настала ночь. Пока была лишь ранняя пора дня, — въ этомъ я былъ увѣренъ, хотя и не зналъ, сколько времени провелъ въ саду съ Себуа — солнце стояло высоко на небѣ, и свѣтъ его лился въ мою келью черезъ широкое окно. На это я обратилъ вниманіе только тогда, когда, по прошествіи долгаго времени, я вдругъ обернулся и съ безпокойствомъ оглядѣлъ комнату: мнѣ почудилось, что въ ней кто-то есть. Но никого не было, развѣ кто-нибудь спрятался за занавѣси. Нѣтъ, я былъ одинъ. Я успокоился и взглянулъ вверхъ, на окно, которое яркій солнечный свѣтъ превратилъ въ нѣчто великолѣпное. И тутъ только я ясно сталъ сознавать, что есть еще въ мірѣ солнце, и что самъ я, несмотря на недавніе ужасы, пережитые мной, — небольше, какъ мальчикъ, и притомъ большой любитель солнечнаго сіянія.

Свѣтъ въ окнѣ все сильнѣе привлекалъ меня, и мнѣ, наконецъ, захотѣлось взобраться на окно и выглянуть изъ него. Я не могу теперь отдать себѣ отчета во внезапномъ порывѣ, возбудившемъ во мнѣ такое страстное желаніе привести въ исполненіе задуманную затѣю, какъ не могу объяснить происхожденія пытливыхъ и упорно приводимыхъ въ исполненіе замысловъ, возникаюшихъ въ мозгу большинства мальчиковъ. Какъ-бы то ни было, я всталъ; теперь, когда у меня было въ виду ребяческое предпріятіе, достаточно соблазнительное, чтобы поглотить все мое вниманіе, я отбросилъ всякій страхъ передъ окружавшею меня таинственностью. Стѣна была совершенно гладкая; но я сообразилъ, что, стоя на столѣ, находившемся какъ разъ подъ окномъ, мнѣ можно будетъ достать руками до подоконника, а на нихъ уже подняться настолько, чтобы выглянуть изъ окна. Я вскарабкался на столъ; но все-таки едва касался подоконника вытянутыми руками. Вѣроятно, эта часть моей затѣи въ особенности и привлекала меня, потому что кромѣ храмоваго сада я ничего не ожидалъ увидѣть. Въ томъ, что представилось моимъ взорамъ не было ничего поразительнаго, но этого было достаточно, чтобы умѣрить мое удовольствіе. Сада здѣсь не было, окно выходило на небольшой квадратный участокъ земли, окруженный высокими, бѣлыми стѣнами, очевидно, не внѣшними, а внутренними, такъ какъ онѣ были совершенно гладки, безъ всякихъ украшеній; со всѣхъ сторонъ виднѣлись крыши и колонны, изъ чего я заключилъ, что этотъ клочекъ земли находится въ самомъ центрѣ огромныхъ зданій. Кругомъ не было слѣдовъ другихъ оконъ, кромѣ моего.